ГОВОРИТ  ГИТЛЕР

Из секретного доклада американской разведки:

Подавляющее большинство людей имело единственный контакт с Гитлером — через его голос. Он был неутомимым оратором, и перед тем как пришел к власти, иногда мог произнести от трех до четырех речей за один день, часто в разных городах. Даже самые непримиримые его оппоненты признавали, что он — величайший оратор, которого когда-либо знала Германия. Это признание интересно еще тем, что звучание его голоса было далеким от приятного.

«Каждое из произносимых им слов было заряжено мощным потоком энергии: временами казалось, что слова, вырванные из самого сердца этого человека, причиняют ему ужасную боль».

«Наклонившись с трибуны, как бы пытаясь имплантировать свое внутреннее «Я» в сознание всех этих тысяч людей, он держал массы и меня под гипнотическим колдовством... Было ясно, что Гитлер чувствовал восторг эмоциональной реакции, надвигавшейся сейчас на него... его голос поднимался до страстного предела... его слова были подобны бичу. Когда он замолчал, его грудь все еще вздымалась от чувств».

Вот что говорит Штрассер о его таланте:

«Гитлер реагирует на биение человеческого сердца, как сейсмограф... реагирует с точностью, которой он не смог бы достичь сознательно, и которая позволяет ему действовать наподобие громкоговорителя, провозглашающего наиболее тайные желания, наименее допустимые инстинкты, страдания и личное негодование целой нации».

«Ньюсуик» сообщает: «Женщины падали в обморок, когда с багровым и искаженным усилиями лицом он выдавал свою магическую ораторию».

Фланнер говорит: «Его оратория состояла из расстегнутого воротничка, взъерошенных волос, огня в глазах; он был похож на загипнотизированного человека, доводящего себя до исступления».

Согласно Йетс-Брауну: «Он был перевоплощенным и одержимым человеком. Мы присутствовали при чуде».

[777]

Свидетельствует Эрих Мария Ремарк:

«На сцене стоял сильный коренастый человек и говорил. У него был громкий грудной голос, хорошо слышный в самых дальних уголках зала. Этот голос убеждал, хотя никто особенно и не вслушивался в то, что он говорил. А говорил он вещи, понять которые было нетрудно. Оратор непринужденно расхаживал по сцене, чуть размахивая руками. Время от времени он отпивал глоток воды и шутил. Но затем он внезапно замирал, повернувшись лицом к публике, и измененным, резким голосом произносил одну за другой хлесткие фразы. Это были известные всем истины о нужде, о голоде, о безработице. Голос нарастал все сильнее, увлекая слушателей; он звучал фортиссимо, и оратор остервенело швырял в аудиторию слова: «Так дальше продолжаться не может! Это должно измениться!». Публика выражала шумное одобрение, она аплодировала и кричала, словно благодаря этим словам все уже изменилось. Оратор ждал. Его лицо блестело. А затем, пространно, убедительно и неодолимо со сцены понеслось одно обещание за другим. Обещания сыпались градом на головы людей, и над ними расцветал пестрый, волшебный купол рая; это была лотерея, в которой на каждый билет падал главный выигрыш, в котором каждый обретал личное счастье, личные права и мог осуществить личную месть.

Я смотрел на слушателей. Здесь были люди всех профессий — бухгалтеры, мелкие ремесленники, чиновники, несколько рабочих и множество женщин. Они сидели в душном зале, откинувшись назад или подавшись вперед, ряд за рядом, голова к голове. Со сцены лились потоки слов; и странно: при всем разнообразии лиц на них было одинаковое, отсутствующее выражение, сонливые взгляды, устремленные в туманную даль, где маячила фата-моргана; в этих взглядах была пустота и вместе с тем ожидание какого-то великого свершения. В этом ожидании растворялось все — критика, сомнения, противоречия, наболевшие вопросы, будни, современность, реальность. Человек на сцене знал ответ на каждый вопрос, он мог помочь любой беде. Было приятно довериться ему. Было приятно видеть кого-то, кто думал о тебе. Было приятно верить».

[256]

Еще один немецкий писатель, Лион Фейхтвангер, в своем знаменитом романе «Успех», впервые вышедшем в Германии в 1930 году, вывел Адольфа Гитлера под именем Руперта Кутцнера. Первый перевод романа на русский язык был опубликован в 1935 г.

Свидетельствует Лион Фейхтвангер:

«Свастика неизменно красовалась на больших, кроваво-красных знаменах «истинных германцев». <…> Свастику чеканили на кольцах, на брошках, а кое-кто щеголял татуировкой в виде свастики. Под знаком свастики мюнхенцы шествовали на собрания, где выступал Руперт Кутцнер. Каждый понедельник, сперва в «Капуцинербрей», а потом и в других крупных пивных заведениях фюрер обращался к своему народу.

Все упорнее становились слухи, что недалек час, когда «патриоты» нанесут решительный удар. Каждый понедельник поклонники Кутцнера ждали, что вот сегодня он обязательно назначит день. На собрания стекалось все больше народу, и чиновники и служащие требовали, чтобы по понедельникам их отпускали пораньше, иначе все места за столиками уже оказывались занятыми. Люди боялись пропустить собрание, — а вдруг на нем будет возвещено о дне освобождения. <…>

В ожидании прибытия фюрера люди рассказывали друг другу о многих... несправедливостях. Все возмущались каждодневным нелепым падением марки, все возлагали ответственность за это на евреев и правительство, все надеялись, что Кутцнер принесет им освобождение. <…>

И вот, под сенью знамен, при ликующих кликах толпы, четко шагая в такт гремящему духовому оркестру, задрав голову с безукоризненным пробором, совершил свой выход Руперт Кутцнер.

Он говорил о позорном Версальском мире, о наглых адвокатских выходках француза Пуанкаре, о международном заговоре, о масонах и Талмуде. В его речи не было ничего нового, но так естественно были построены фразы, так убедительны ораторские приемы, что слушателям они казались откровением. Потом он перешел к рассказу — и в голосе его зазвучало благоговейное восхищение — об итальянском фюрере Муссолини, о том, как отважно он завладел Римом, а потом и всем Апеннинским полуостровом. Кутцнер призывал баварцев вдохновиться столь блистательным примером мужества, измывался над имперским правительством, предрекал поход на Берлин. Расписывал, как без единого удара мечом, сдастся «истинным германцам» этот прогнивший город, как его обитатели, при одном взгляде на подлинных сынов народа, тут же наложат в штаны. Когда он заговорил о походе, в зале все притаили дыхание. Ждали, что он назначит день похода. <…> Но тот не собирался выражать мысли в ясной и грубой форме, подобающей разве что бюллетеню о курсе доллара, прозе он предпочитал поэзию.

— Еще не успеют зацвести деревья, — воскликнул он, указывая на знамена с экзотическим знаком свастики, — а эти знамена оправдают наши надежды!

Еще не успеют зацвести деревья. Столь многообещающая весть запечатлелась у всех в сердцах. Люди выслушали ее безмолвно и блаженно. Они были во власти живой мимики Руперта Кутцнера, его великолепного голоса. Сразу позабыли, что их тоненькие пачки ценных бумаг уже ничего не стоят, что напрасны были их старания обеспечить себе безбедную старость. Как умело облекал этот человек их мечты в слова! Каким широким жестом взлетали его руки, с какой силой ударяли по кафедре, как пародийно жестикулировали, когда фюрер, вслед за невзыскательными юмористическими журнальчиками, изображал евреев. Собравшиеся самозабвенно следили за каждым его движением, их большие руки с бережной осторожностью опускали на стол глиняные кружки, дабы ни единым звуком не заглушить его бесценных слов. Порою фюрер возвышал голос — это означало, что пришло время аплодировать. А пока гремели аплодисменты, он, пользуясь возможностью, вытирал взмокший лоб и, все тем же широким жестом подняв пивную кружку, осушал ее до дна.

Он снова заговорил о берлинском правительстве, до того ничтожном, что, в ответ на законное возмущение народа, оно не нашло ничего лучшего, чем издать чрезвычайные законы.

— Будь у власти мы, «истинные германцы», — воскликнул он, — нам не понадобились бы чрезвычайные законы!

— А что бы вы сделали? — раздался чей-то красивый звучный голос.

Руперт Кутцнер на мгновение умолк. Потом негромко, с мечтательной улыбкой произнес среди напряженного молчания:

— Взяли бы да и повесили наших врагов.

А составляли «истинные германцы» четыре процента от населения Германии. Тридцать четыре процента занимали нейтральную позицию, шестьдесят два были им враждебны.

В зале все улыбались такой же задумчивой улыбкой, как фюрер. Они уже представляли себе, как их враги, высунув синие языки, болтаются на виселицах и деревьях... и все с полным удовольствием осушали большие серые пивные кружки. <…>

Фюрер произнес эту речь еще в трех больших пивных заведениях: в «Шпатенбрейкеллер», в «Мюнхнер Киндлькеллер» и в «Арцбергеркеллер». Трижды торжественно шествовал он, окруженный ближайшими соратниками, по залам, где клубились пивные испарения и гремели приветствия. <…>

Трижды, указывая  на знамена со свастикой, предрекал, что «еще не успеют зацвести деревья», а «истинные германцы» уже пойдут походом на Берлин. «Еще не успеют зацвести деревья!» — грозно, радостно, соблазнительно звенели эти слова в ушах двенадцати тысяч мюнхенцев.

«Еще не успеют зацвести деревья!» — врезались они в сердца двенадцати тысяч мюнхенцев».

[12, 319]

«... [Фюрер] твердил в своих речах, что единый народный фронт, провозглашенный правительством, — вонючее дерьмо, бесстыжий обман. К победе приведут только прямые действия. А пока не наступило время идти на французов, надо заняться внутренним врагом. Стоит расправиться с ним — и Германия сразу же снова займет место в кругу великих держав. Расправа с ноябрьскими подонками — вот задача номер один. И тут уж сентиментальность неуместна, тут надо дать волю ненависти. К черту полумеры! Пассивное сопротивление — чушь. Пора устроить «сицилийскую вечерню» Долой все революционные говорильни! Германии нужны народные трибуналы, у которых только два приговора: оправдание или смерть. Надо ввести всеобщую воинскую повинность, надо персонал контрольных комиссий врага задерживать в качестве заложников. На пороге — великое национальное обновление. Еще не зацветут деревья, а оно уж начнется. Восстань, народ, разразись, гроза! <…>

Открыто, с воем и барабанным боем, шествовали отряды «истинных германцев» по улицам. <…>

Парады принимал сам фюрер. Прислонившись к своей машине, он холодно взирал на марширующие мимо него отряды. <…>

По всей стране гремело — «Еще не зацветут деревья!»

[319]

Из воспоминаний Альберта Шпеера:

«В это время Гитлер выступал на берлинской «Заячьей  пустоши» перед студентами Берлинского университета и Технического института. Мои студенты потащили меня, правда,  еще не убежденного, но колеблющегося, с собой, и я пошел.  Грязные стены, узкие проходы и неухоженные интерьеры производили впечатление бедности; обычно здесь проходили рабочие пирушки. Зал был переполнен. Казалось, будто почти все студенчество Берлина хотело видеть и слышать этого человека, которому его сторонники приписывали столько замечательного, а противники — так много плохого. Многочисленная профессура сидела на почетных местах в центре лишенных каких-либо украшений подмостков; ее присутствие, собственно, только и придавало общественное значение этому мероприятию. Нашей группе тоже удалось пробиться на хорошие места на трибуне недалеко от оратора.

Гитлер появился, приветствуемый многочисленными сторонниками из числа студентов. Уже сам по себе этот восторг произвел на меня большое впечатление. Но и его выступление было для меня неожиданностью. На плакатах и карикатурах его изображали в гимнастерке с портупеей, с нарукавной повязкой со свастикой и с диковатой челкой. Здесь же он появился в хорошо сидящем синем костюме, он старался продемонстрировать хорошие буржуазные манеры, все подчеркивало впечатление разумной сдержанности. Позднее я узнал, что он отлично умел — осознанно или интуитивно — приспосабливаться к своему окружению.

Всеми силами, чуть ли не выражая свое недовольство, он пытался положить конец продолжавшимся несколько минут овациям. То, как он затем тихим голосом, медленно и как-то робко начал даже не речь, а своего рода исторический доклад,  подействовало на меня завораживающе, тем более что это противоречило всем моим ожиданиям, основывающимся на пропаганде его противников. Я ожидал увидеть истеричного демагога, визжащего, жестикулирующего фанатика в военной форме. Даже бурные аплодисменты не смогли сбить его со спокойно-наставительного тона.

Казалось, что он раскованно и откровенно  делился  своей озабоченностью относительно будущего. Его иронию смягчал юмор уверенного в себе человека, его южно-немецкий шарм вызывал у меня ностальгию, немыслимо, чтобы холодному пруссаку удалось бы поймать меня в свои сети. Первоначальная робость Гитлера вскоре исчезла; теперь он уже повысил тон, заговорил внушительнее и с большой силой убеждения. Это впечатление было намного глубже, чем сама речь, от которой у меня в памяти осталось немного.

Сверх того, меня захватил прямо-таки физический ощущаемый восторг, вызываемый каждой фразой оратора. Это чувство развеяло в прах все скептические предубеждения. Противники не выступили. Отсюда возникло, по крайней мере на какое-то время, ложное ощущение единодушия. Под конец Гитлер, казалось, говорил уже не для того, чтобы убеждать, гораздо в большей степени он казался человеком, уверенным в том, что он выражает ожидания публики, превратившейся в  единую  массу.

Так, как если бы речь шла о простейшем деле в мире — привести в состояние покорности и повести за собой студентов и часть преподавателей двух крупнейших учебных заведений Германии.

Притом в этот вечер он еще не был абсолютным повелителем, защищенным от всякой критики, напротив, он был открыт нападкам со всех сторон.

Некоторые любят обсудить за стаканом пива события волнующего вечера; конечно, и мои студенты попытались побудить меня к тому же. Однако мне было необходимо привести в порядок свои мысли и чувства, преодолеть овладевшее мной замешательство, мне нужно было побыть одному.

Взбудораженный, я уехал на своем маленьком автомобиле в ночь, остановился в сосновом лесу, раскинувшемуся на холмах, и долго бродил там.

Вот, казалось мне, надежда, вот новые идеалы, новое понимание, новые задачи. Даже мрачные предсказания Шпенглера казались опровергнутыми, зато его пророчество о грядущем императоре — исполнившимся.

Опасность коммунизма, который, казалось, неуклонно приближался к власти, можно было, как убедил нас Гитлер,  обуздать, и, наконец, вместо непроглядной безработицы мог даже  быть экономический подъем. Еврейский вопрос он едва  упомянул.  Однако подобные замечания меня не беспокоили, хотя я и не был антисемитом, а напротив, в школьные и студенческие годы имел друзей-евреев».

 [790]

Из секретного доклада американской разведки:

«Бесспорно, как оратор он оказывал мощное влияние на обыкновенных немцев. Его митинги всегда были многолюдны, а когда он заканчивал выступать, то способность критического мышления у слушателей была подавлена до такой степени, что они были готовы поверить почти во все сказанное им. Он льстил им и обхаживал их. Он бросал им обвинения и тут же развлекал их и умилял; казалось, он создавал соломенного человека, которого быстренько сбивал с ног. Его язык был подобен кнуту, подхлестывающему эмоции аудитории. И каким-то образом ему удавалось всегда высказать то, что большинство слушателей уже тайно держало в уме, но не могло выразить словами. В ответ на реакцию публики в нем бурно проявлялись различные чувства. Благодаря этой обоюдной связи, оратора и его аудиторию охватывало эмоциональное опьянение».

Именно такого Гитлера знал, прежде всего, немецкий народ. Гитлера, пламенного оратора, который без устали мчался с одного митинга на другой, выматываясь до стадии истощения. Гитлера, чье сердце и душа принадлежали делу и который неустанно боролся против всепоглощающих бедствий и препятствий, чтобы раскрыть глаза слушателей на истинное положение вещей. Гитлера, который мог возбудить чувства и довести до сознания людей цель национального подъема. Гитлера мужественного, который решился сказать правду и бросить вызов как национальным властям, так и международным поработителям. Немцы знали искреннего Гитлера, чьи слова воспламенялись в тысячах сердец, призывая искоренить недостатки. Именно Гитлер откроет немцам путь к самоуважению, потому что он верит в них».

[777]